Память крови  - Александр де Дананн

В предисловии к другому роману Майринка, Ангел западного окна, Эвола придерживался той же концепции, утверждая следующее: «Всякое человеческое существо, в коем истинное «Я» не находит своего выражения и чьё существование начинается рождением и заканчивается смертью, вероятно представляет собой манифестацию некой сущности – бога или демона – первичной и вышестоящей относительно его земной ограниченной жизни. В определённый момент некоторые «предки» осознаю́т, что в них формируется «причина» или, выражаясь иначе, проникает трансцендентное, потустороннее времени и векам влияние, формирующее необходимые условия для последовательности судьбы и деяний, нацеленных на духовную реализацию сквозь несколько поколений. В этом случае кровь играет роль надлежащей опоры, и в одном роду могут появляться индивидуумы, которые в действительности являются одним и тем же возвращающимся существом – словно волны, кои друг за другом штурмуют препятствие – до тех пор, пока цикл не прекращается ввиду появления существа «воскресшего в мире сём, как в ином» и «Живого» в инициатическом смысле этого слова. Небесполезно, быть может, отметить здесь, что различные аспекты культов благородных семейств (gentes),[75] распространённых в традиционном мире, как западном, так и восточном – включая Элладу и Рим – не чужды данной концепции, каковая составляет неотъемлемую часть эзотерического учения…»[76]

И совершенно очевидно, что мировоззрение Юлиуса Эволы, восхвалявшего paganitas,[77] коим он глубоко проникся, было не способно считаться с возможностью иной интерпретации, да он и не желал этого. В самом деле, можно отметить, что данное видение мира, пусть даже выраженное вполне корректно, не делает никакого различия между родами, придерживающимися традиции и отошедшими от неё, и склоняется к тому, чтобы «сваливать всё в одну кучу».

Напротив, мы находим примеры традиционных родов в некоторых средневековых рыцарских объединениях и в том числе в предании о святом Граале.

Через обряд рыцарского посвящения, каковой являлся неким божественным договором, качество рода трансформировалось, преображалось: рыцарь наделялся способностью сублимировать кровь и обращать её в эфир, проявляя, таким образом, самые возвышенные и духовные свойства своего рода.

С другой стороны, специфика крови рода, подпитываемая предоставляемыми рыцарю традиционными средствами (самопожертвование, культ правдивости, верности, доблести, чести),[78] позволяла устремиться к подлинной реализации.

Рыцарь, вставший на путь героического очищения и готовый пролить собственную кровь, оказывался способен устранить содержавшуюся в ней и присущую каждому человеку закваску первородного греха: то, что Эккартсгаузен, о чём мы поведаем далее, называл «gluten».[79] Воистину, «без пролития крови нет отпущения грехов».[80]

Несомненно, в таком случае следует придерживаться традиционного мировоззрения, кое не является произвольным, либо чьим-либо персональным измышлением, иначе говоря, нужно прийти к тому, чтобы оно стало кровью от крови – вот что такое живая вера.

Сие предоставляет нам шанс понять необычайную интуицию Жана Фраппье касательно некоторых аспектов рыцарских традиций и преданий о Граале, связанных с духовной генеалогией, коя относит свои истоки к библейским временам, с генеалогией свободной, по крайней мере, на своём начальном этапе, от уз с теми или иными представителями установленной власти. Фраппье утверждает, что на самом деле романы о Граале «повествуют о мессианском рыцарстве, уходящем корнями в библейские времена, чьи добродетели были явлены в страстях Господних, рыцарстве, избранном провидением и достойном приобщения, почти без посредничества, тайн веры и доступа к божественному знанию».[81]

Говоря об идее рода и благородства крови, выраженной в романах о Граале, он делает уточнение, что мысль эта «проявляется двумя способами. В первую очередь, при помощи мотива непреодолимого призвания, который с самого начала романа блистательно ведёт героя Кретьена к рыцарской славе… С другой стороны, сама авантюра Грааля неразрывно сплетена с историей рода… Причём настолько крепко, что мистерия Грааля завершается отождествлением с семейной тайной.[82] Кретьен ничего больше не рассказывает, не вычерчивает цельное генеалогическое древо и не привязывает род своего героя к высокой священной древности, но указывает, или намекает, что Грааль и обладание им – это своеобразный удел, оставленная за расой или династией привилегия».[83]

Рассмотрев один из центральных мотивов, попечительство над Граалем, и отметив крайне аристократический дух сцены, в которой «Грааль и серебряный поднос вносят «барышни», знатные девушки, а копьё и подсвечники – «пажи», то есть юные дворяне»,[84] Фраппье обращается к роману Вольфрама фон Эшенбаха: «В нём нет никакого конфликта между рыцарством и религией… но слабо выражена идея рыцарства, состоящего на службе у религии, именно подлинной рыцарской религии, и кажется, в конце концов, будто Вольфрам грезит о некоей теократической элите рыцарства, получающей прямые послания с неба. Определённые черты, каковые у Кретьена характеризовали личность героя Грааля или только подступались к этому, здесь вновь упомянуты и даже акцентированы. Вольфрам придаёт большое значение роду, выстраивая генеалогию Парцифаля и королей Грааля и уделяя существенное внимание жизнеописанию Гамурета, отца Парцифаля; тем не менее, он, как и Кретьен, не возводит происхождение именитого рода к временам библейским или эпохе страстей Господних. На передний план выходит мысль о предначертании, неявная во французском романе: рыцари Грааля – это привилегированные обладатели божественной благодати, избранные, и надписи, появляющиеся на таинственном камне, поочерёдно указывают на них. В феодальной и рыцарской интерпретации религии Вольфрам заходит довольно далеко: по его мнению, вассальный договор связывает Бога и избранного рыцаря, причём данный договор должен соблюдаться как сеньором, так и вассалом».[85]